Неточные совпадения
Вместе
с Линкиным чуть было не попались впросак два знаменитейшие философа того
времени, Фунич и Мерзицкий, но вовремя спохватились и
начали вместе
с Грустиловым присутствовать при"восхищениях"(см."Поклонение мамоне и покаяние").
Во
время градоначальствования Фердыщенки Козырю посчастливилось еще больше благодаря влиянию ямщичихи Аленки, которая приходилась ему внучатной сестрой. В
начале 1766 года он угадал голод и стал заблаговременно скупать хлеб. По его наущению Фердыщенко поставил у всех застав полицейских, которые останавливали возы
с хлебом и гнали их прямо на двор к скупщику. Там Козырь объявлял, что платит за хлеб"по такции", и ежели между продавцами возникали сомнения, то недоумевающих отправлял в часть.
Время между тем продолжало тянуться
с безнадежною вялостью: обедали-обедали, пили-пили, а солнце все высоко стоит.
Начали спать. Спали-спали, весь хмель переспали, наконец
начали вставать.
И точно, он
начал нечто подозревать. Его поразила тишина во
время дня и шорох во
время ночи. Он видел, как
с наступлением сумерек какие-то тени бродили по городу и исчезали неведомо куда и как
с рассветом дня те же самые тени вновь появлялись в городе и разбегались по домам. Несколько дней сряду повторялось это явление, и всякий раз он порывался выбежать из дома, чтобы лично расследовать причину ночной суматохи, но суеверный страх удерживал его. Как истинный прохвост, он боялся чертей и ведьм.
Общие подозрения еще более увеличились, когда заметили, что местный предводитель дворянства
с некоторого
времени находится в каком-то неестественно возбужденном состоянии и всякий раз, как встретится
с градоначальником,
начинает кружиться и выделывать нелепые телодвижения.
— Я полагаю… —
начала было Дарья Александровна, но в это
время Васенька Весловский, наладив коба на галоп
с правой ноги, грузно шлепаясь в своей коротенькой жакетке о замшу дамского седла, прогалопировал мимо них.
Пописав несколько
времени, Левин вдруг
с необыкновенною живостью вспомнил Кити, ее отказ и последнюю встречу. Он встал и
начал ходить по комнате.
Было то
время, когда в сельской работе наступает короткая передышка пред
началом ежегодно повторяющейся и ежегодно вызывающей все силы народа уборки. Урожай был прекрасный, и стояли ясные, жаркие летние дни
с росистыми короткими ночами.
Вернувшись в
начале июня в деревню, он вернулся и к своим обычным занятиям. Хозяйство сельское, отношения
с мужиками и соседями, домашнее хозяйство, дела сестры и брата, которые были у него на руках, отношения
с женою, родными, заботы о ребенке, новая пчелиная охота, которою он увлекся
с нынешней весны, занимали всё его
время.
Но в это самое
время вышла княгиня. На лице ее изобразился ужас, когда она увидела их одних и их расстроенные лица. Левин поклонился ей и ничего не сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «Слава Богу, отказала», — подумала мать, и лицо ее просияло обычной улыбкой,
с которою она встречала по четвергам гостей. Она села и
начала расспрашивать Левина о его жизни в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
Потом в продолжение некоторого
времени пустился на другие спекуляции, именно вот какие: накупивши на рынке съестного, садился в классе возле тех, которые были побогаче, и как только замечал, что товарища
начинало тошнить, — признак подступающего голода, — он высовывал ему из-под скамьи будто невзначай угол пряника или булки и, раззадоривши его, брал деньги, соображаяся
с аппетитом.
В продолжение немногих минут они вероятно бы разговорились и хорошо познакомились между собою, потому что уже
начало было сделано, и оба почти в одно и то же
время изъявили удовольствие, что пыль по дороге была совершенно прибита вчерашним дождем и теперь ехать и прохладно и приятно, как вошел чернявый его товарищ, сбросив
с головы на стол картуз свой, молодцевато взъерошив рукой свои черные густые волосы.
Да ты смотри себе под ноги, а не гляди в потомство; хлопочи о том, чтобы мужика сделать достаточным да богатым, да чтобы было у него
время учиться по охоте своей, а не то что
с палкой в руке говорить: «Учись!» Черт знает,
с которого конца
начинают!..
Как передать мои страдания в то
время, когда бабушка
начала читать вслух мое стихотворение и когда, не разбирая, она останавливалась на середине стиха, чтобы
с улыбкой, которая тогда мне казалась насмешливою, взглянуть на папа, когда она произносила не так, как мне хотелось, и когда, по слабости зрения, не дочтя до конца, она передала бумагу папа и попросила его прочесть ей все сначала?
С этого
времени Остап
начал с необыкновенным старанием сидеть за скучною книгою и скоро стал наряду
с лучшими.
Ассоль было уже пять лет, и отец
начинал все мягче и мягче улыбаться, посматривая на ее нервное, доброе личико, когда, сидя у него на коленях, она трудилась над тайной застегнутого жилета или забавно напевала матросские песни — дикие ревостишия [Ревостишия — словообразование А.
С. Грина.]. В передаче детским голосом и не везде
с буквой «р» эти песенки производили впечатление танцующего медведя, украшенного голубой ленточкой. В это
время произошло событие, тень которого, павшая на отца, укрыла и дочь.
Это для того, чтобы на
время отвлечь внимание старухи, когда она
начнет возиться
с узелком, и улучить, таким образом, минуту.
В
начале июля, в чрезвычайно жаркое
время, под вечер один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту.
Почти все
время, как читал Раскольников,
с самого
начала письма, лицо его было мокро от слез; но когда он кончил, оно было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по его губам.
Я был глубоко оскорблен словами гвардейского офицера и
с жаром
начал свое оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство
с Пугачевым в степи, во
время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил. Я сказал, что тулуп и лошадь, правда, не посовестился я принять от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу злодея до последней крайности. Наконец я сослался и на моего генерала, который мог засвидетельствовать мое усердие во
время бедственной оренбургской осады.
— Я должен извиниться, что мешаю вам в ваших ученых занятиях, —
начал он, усаживаясь на стуле у окна и опираясь обеими руками на красивую трость
с набалдашником из слоновой кости (он обыкновенно хаживал без трости), — но я принужден просить вас уделить мне пять минут вашего
времени… не более.
— Толстой-то, а? В мое
время… в годы юности, молодости моей, — Чернышевский, Добролюбов, Некрасов — впереди его были. Читали их, как отцов церкви, я ведь семинарист. Верования строились по глаголам их. Толстой незаметен был. Тогда учились думать о народе, а не о себе. Он — о себе
начал.
С него и пошло это… вращение человека вокруг себя самого. Каламбур тут возможен: вращение вокруг частности — отвращение от целого… Ну — до свидания… Ухо чего-то болит… Прошу…
Клим уже знал, что газетная латынь была слабостью редактора, почти каждую статью его пестрили словечки: ab ovo, о tempora, о mores! dixi, testimonium paupertatis [Ab ovo — букв. «от яйца» —
с самого
начала; о tempora, о mores! — о
времена, о нравы! dixi — я сказал; testimonium paupertatis — букв. «свидетельство о бедности» (употребляется в значении скудоумия).] и прочее, излюбленное газетчиками.
Самгин провел
с ним часа три, и все
время Инокова как-то взрывало, помолчит минут пять и снова
начинает захлебываться словами, храпеть, кашлять. В десять часов пришла Спивак.
Он мог бы сказать, что
с некоторого
времени действительность
начала относиться к нему враждебно.
Поверенный распорядился и насчет постройки дома: определив, вместе
с губернским архитектором, количество нужных материалов, он оставил старосте приказ
с открытием весны возить лес и велел построить сарай для кирпича, так что Обломову оставалось только приехать весной и, благословясь,
начать стройку при себе. К тому
времени предполагалось собрать оброк и, кроме того, было в виду заложить деревню, следовательно, расходы было из чего покрыть.
Захару он тоже надоедал собой. Захар, отслужив в молодости лакейскую службу в барском доме, был произведен в дядьки к Илье Ильичу и
с тех пор
начал считать себя только предметом роскоши, аристократическою принадлежностью дома, назначенною для поддержания полноты и блеска старинной фамилии, а не предметом необходимости. От этого он, одев барчонка утром и раздев его вечером, остальное
время ровно ничего не делал.
— Вот вы этак все на меня!.. — Ну, ну, поди, поди! — в одно и то же
время закричали друг на друга Обломов и Захар. Захар ушел, а Обломов
начал читать письмо, писанное точно квасом, на серой бумаге,
с печатью из бурого сургуча. Огромные бледные буквы тянулись в торжественной процессии, не касаясь друг друга, по отвесной линии, от верхнего угла к нижнему. Шествие иногда нарушалось бледно-чернильным большим пятном.
— Нет, —
начал он, — есть ли кто-нибудь,
с кем бы вы могли стать вон там, на краю утеса, или сесть в чаще этих кустов — там и скамья есть — и просидеть утро или вечер, или всю ночь, и не заметить
времени, проговорить без умолку или промолчать полдня, только чувствуя счастье — понимать друг друга, и понимать не только слова, но знать, о чем молчит другой, и чтоб он умел читать в этом вашем бездонном взгляде вашу душу, шепот сердца… вот что!
— Друг мой, я
с тобой согласен во всем вперед; кстати, ты о плече слышал от меня же, а стало быть, в сию минуту употребляешь во зло мое же простодушие и мою же доверчивость; но согласись, что это плечо, право, было не так дурно, как оно кажется
с первого взгляда, особенно для того
времени; мы ведь только тогда
начинали. Я, конечно, ломался, но я ведь тогда еще не знал, что ломаюсь. Разве ты, например, никогда не ломаешься в практических случаях?
Утверждали (Андроников, говорят, слышал от самой Катерины Николавны), что, напротив, Версилов, прежде еще, то есть до
начала чувств молодой девицы, предлагал свою любовь Катерине Николавне; что та, бывшая его другом, даже экзальтированная им некоторое
время, но постоянно ему не верившая и противоречившая, встретила это объяснение Версилова
с чрезвычайною ненавистью и ядовито осмеяла его.
А так как
времени терять уже было нельзя, то, надеясь на свое могущество, Анна Андреевна и решилась
начать дело и без документа, но
с тем, чтобы князя прямо доставить ко мне — для чего?
Во
время этих хлопот разоружения, перехода
с «Паллады» на «Диану», смены одной команды другою, отправления сверхкомплектных офицеров и матросов сухим путем в Россию я и выпросился домой. Это было в
начале августа 1854 года.
«Зачем ему секретарь? — в страхе думал я, — он пишет лучше всяких секретарей: зачем я здесь? Я — лишний!» Мне стало жутко. Но это было только
начало страха. Это опасение я кое-как одолел мыслью, что если адмиралу не недостает уменья, то недостанет
времени самому писать бумаги, вести всю корреспонденцию и излагать на бумагу переговоры
с японцами.
Помню я этого Терентьева, худощавого, рябого, лихого боцмана, всегда
с свистком на груди и
с линьком или лопарем в руках. Это тот самый, о котором я упоминал в
начале путешествия и который угощал моего Фаддеева то линьком, то лопарем по спине, когда этот последний, радея мне (без моей просьбы, а всегда сюрпризом), таскал украдкой пресную воду на умыванье, сверх положенного количества, из систерн во
время плавания в Немецком море.
Тут целые страны из гипса,
с выпуклыми изображениями гор, морей, и потом все пособия к изучению всеобщей географии: карты, книги,
начиная с младенческих
времен географии,
с аравитян, римлян, греков, карты от Марко Паоло до наших
времен.
— Она и опиумом могла лишить жизни, — сказал полковник, любивший вдаваться в отступления, и
начал при этом случае рассказывать о том, что у его шурина жена отравилась опиумом и умерла бы, если бы не близость доктора и принятые во
время меры. Полковник рассказывал так внушительно, самоуверенно и
с таким достоинством, что ни у кого не достало духа перебить его. Только приказчик, заразившись примером, решился перебить его, чтобы рассказать свою историю.
Мы должны вернуться назад, к концу апреля, когда Ляховский
начинал поправляться и бродил по своему кабинету при помощи костылей. Трехмесячная болезнь принесла
с собой много упущений в хозяйстве, и теперь Ляховский старался наверстать даром пропущенное
время. Он рано утром поджидал Альфонса Богданыча и вперед закипал гневом по поводу разных щекотливых вопросов, которые засели в его голове со вчерашнего дня.
Веревкин только вздохнул и припал своим красным лицом к тарелке. После ботвиньи Привалов чувствовал себя совсем сытым, а в голове
начинало что-то приятно кружиться. Но Половодов
время от
времени вопросительно посматривал на дверь и весь просиял, когда наконец показался лакей
с круглым блюдом, таинственно прикрытым салфеткой. Приняв блюдо, Половодов торжественно провозгласил, точно на блюде лежал новорожденный...
Когда Старцев пробовал заговорить даже
с либеральным обывателем, например, о том, что человечество, слава богу, идет вперед и что со
временем оно будет обходиться без паспортов и без смертной казни, то обыватель глядел на него искоса и недоверчиво и спрашивал: «Значит, тогда всякий может резать на улице кого угодно?» А когда Старцев в обществе, за ужином или чаем, говорил о том, что нужно трудиться, что без труда жить нельзя, то всякий принимал это за упрек и
начинал сердиться и назойливо спорить.
С ней он мог говорить о литературе, об искусстве, о чем угодно, мог жаловаться ей на жизнь, на людей, хотя во
время серьезного разговора, случалось, она вдруг некстати
начинала смеяться или убегала в дом.
Все
время он ютился там внизу подле Грушеньки, сидел
с нею молча и «нет-нет да и
начнет над нею хныкать, а глаза утирает синим клетчатым платочком», как рассказывал потом Михаил Макарович.
Опять-таки и то взямши, что никто в наше
время, не только вы-с, но и решительно никто,
начиная с самых даже высоких лиц до самого последнего мужика-с, не сможет спихнуть горы в море, кроме разве какого-нибудь одного человека на всей земле, много двух, да и то, может, где-нибудь там в пустыне египетской в секрете спасаются, так что их и не найдешь вовсе, — то коли так-с, коли все остальные выходят неверующие, то неужели же всех сих остальных, то есть население всей земли-с, кроме каких-нибудь тех двух пустынников, проклянет Господь и при милосердии своем, столь известном, никому из них не простит?
Он проговорил это
с самым неприязненным чувством. Тем
временем встал
с места и озабоченно посмотрел в зеркало (может быть, в сороковой раз
с утра) на свой нос.
Начал тоже прилаживать покрасивее на лбу свой красный платок.
«Вы спрашиваете, что я именно ощущал в ту минуту, когда у противника прощения просил, — отвечаю я ему, — но я вам лучше
с самого
начала расскажу, чего другим еще не рассказывал», — и рассказал ему все, что произошло у меня
с Афанасием и как поклонился ему до земли. «Из сего сами можете видеть, — заключил я ему, — что уже во
время поединка мне легче было, ибо
начал я еще дома, и раз только на эту дорогу вступил, то все дальнейшее пошло не только не трудно, а даже радостно и весело».
Но о честности Смердякова подтвердил почти
с жаром и тут же передал, как Смердяков, во
время оно, найдя оброненные барские деньги, не утаил их, а принес барину, и тот ему за это «золотой подарил» и впредь во всем доверять
начал.
Разумеется, прозорливый читатель уже давно угадал, что я
с самого
начала к тому клонил, и только досадовал на меня, зачем я даром трачу бесплодные слова и драгоценное
время.
К вечеру погода не изменилась: земля по-прежнему, словно саваном, была покрыта густым туманом. Этот туман
с изморосью
начинал надоедать. Идти по лесу в такую погоду все равно что во
время дождя: каждый куст, каждое дерево, которые нечаянно задеваешь плечом, обдают тысячами крупных капель.
Предсказание Дерсу сбылось. В полдень
начал дуть ветер
с юга. Он постепенно усиливался и в то же
время менял направление к западу. Гуси и утки снова поднялись в воздух и полетели низко над землей.
Время шло, а кругом было по-прежнему тихо. Я тоже
начал думать, что Дерсу ошибся, как вдруг около месяца появилось матовое пятно
с радужной окраской по наружному краю. Мало-помалу диск луны стал тускнеть, контуры его сделались расплывчатыми, неясными. Матовое пятно расширялось и поглотило наружное кольцо. Какая-то мгла быстро застилала небо, но откуда она взялась и куда двигалась, этого сказать было нельзя.